– Ты сможешь меня за руку держать, иногда. Хэм заснет. Он всегда спит в машине…, – пять часов, за рулем форда оказались самыми тяжелыми в жизни Виллема.
Остановившись в приморской деревне, на обед, он подержал Тони за руку и даже, украдкой, поцеловал. Распогодилось, Тони бросила куртку и шарф на сиденье машины. В расстегнутом, коричневом вороте республиканской форменной рубашки, виднелась нежная кожа. Тонкую талию стягивал грубый ремень. Она закинула ногу на ногу, обхватив пальцами стройное колено, ветер с моря шевелил белокурые волосы.
Дорога в Барселону была в хорошем состоянии. Виллем гнал форд. Стрелка колебалась у отметки в восемьдесят миль в час. Хемингуэй поинтересовался: «Куда вы торопитесь, товарищ?».
– За снарядами, – недоуменно ответил Виллем. На розовых губах Тони заиграла легкая, мимолетная улыбка.
Они оставили форд и Хемингуэя в пресс-бюро республиканского правительства, на Рамбле. Виллем забрал холщовую сумку и пишущую машинку. Они успели забежать в лавку, за вином. Потом была узкая лестница, в комнатку под крышей дома, старая, деревянная, дверь, запах лаванды, и шепот:
– Не могу, не могу больше ждать. Прямо сейчас, прямо здесь…, – Тони обняла его, пуговицы на рубашке затрещали, рассыпаясь по полу. Подняв ее на руки, Виллем понес в комнату.
Тони, застонав, хотела, что-то сказать. Он целовал ее, всю, от нежных пальцев на ногах, поднимаясь выше, к коленям, где все было жарким, как солнце:
– Не надо, любовь моя…, – она положила руки на коротко стриженые волосы, – не надо. Что случилось, то прошло, и у тебя, и у меня. Теперь остались только мы, вдвоем, навсегда…, – она кричала, вцепившись зубами в подушку:
– Я люблю тебя, я никуда, никуда тебя не отпущу! Никогда!
За окном стемнело, над Барселоной взошла яркая, зимняя, холодная луна. Потянувшись за одеялом, Виллем укутал ее плечи:
– Я никуда не собираюсь, любимая. До Теруэля и обратно. Ты станешь баронессой де ла Марк, – Тони услышала, как он улыбается, – а я буду простым инженером и мужем знаменитого журналиста…, – сумку и пишущую машинку Виллем забрал из передней через два дня. На кухне не осталось еды, и вина. Мужчина, смешливо, сказал:
– Мне надо появиться на складах оружия и в штабе армии. Выходные закончились, буду работать.
– И я тоже…, – Тони тяжело дышала, лежа головой у него на груди. В первый день они решили ничего такого, как хихикнула девушка, не делать:
– Папа и мама, – весело сказал Виллем, – спят и видят, как они с внуками возятся. Мы их не разочаруем…, – мягкая, нежная, она была совсем близко. Виллем услышал ее шепот:
– Обещаю, что нет. Летом…, – Тони блаженно закрыла глаза, – в самом разгаре лета…, – Виллем рассказывал об Арденнах, о быстрой, горной реке, о соснах и куропатках, об оленях:
– Наша спальня в башне…, – он прижимал Тони к себе, – окна на холмы выходит. Тебе понравится в Мон-Сен-Мартене, обещаю. Мы поедем в Лондон…, – Виллем прервался:
– Дядя Джон, то есть твой отец, он не будет против нашего брака? Я католик, я в Бельгии живу…, – Тони закатила глаза:
– Ты семья. Папа обрадуется, что я вышла замуж по любви. И вообще…, – Виллем уложил ее обратно, она успела добавить: «Вообще нашлась…»
Тони никогда еще так хорошо не работалось. Она вставала рано, и устраивалась за пишущей машинкой. Она, сначала, беспокоилась, что Виллем проснется, но мужчина отмахнулся: «Я в забое сплю, бывает. Ничего страшного». Тони ловила себя на том, что улыбается. Он спал, уткнувшись в подушку. Во сне его лицо было таким, как она помнила, лицом пятнадцатилетнего мальчика. Виллем подсаживал ее на белого пони, и хвалил печеную картошку: «Очень вкусно, кузина Тони». Она тихо, осторожно пробиралась на кровать. Обхватив колени руками, Тони смотрела на Виллема, а потом на цыпочках шла на кухню.
Она готовила завтраки с обедами. Вечером они отправлялись в кафе, потанцевать. Он танцевал так же, как, весело думала Тони, делал все остальное, спокойно и уверенно.
Виллем починил расшатанный стол, исправил подтекающий кран в крохотной ванной, и мигающую настольную лампу:
– Ты здесь остаешься, пока я тебя не заберу. Надо, чтобы все было в порядке. Я за тебя волнуюсь, – вздохнул Виллем. Тони, изумленно, ответила: «Барселону не обстреливают. А ты на фронт едешь…»
– Я привык, – они лежали, обнявшись, в комнату светила луна.
Вспыхивал и гас огонек его сигареты:
– Я в шестнадцать лет в забой спустился, подручным. Это работа, любовь моя. Добывать уголь, бороться с фашизмом. Мужская работа…, – Тони почувствовала прикосновение большой, в царапинах ладони:
– Я тебя люблю, и поэтому всегда думаю, что с тобой. Думаю, что ты сейчас делаешь…, – он поцеловал белокурый висок, – жду, когда приду домой и увижу тебя…, – поворочавшись, Тони задремала. Виллем гладил ее теплые плечи. Он заснул, спокойно, как десять лет назад, в Банбери, в палатке на берегу реки.
Свист прекратился, сильнее запахло кофе. Тони устроилась на кровати, с чашкой и тарелкой. Снаряды и вооружение лежали в кузовах колонны грузовиков, отправляющейся, сегодня вечером, в Теруэль. На столе, в пустой бутылке из-под вина, стоял букет роз. Виллем каждый день приносил Тони цветы. Открыв глаза, забрав чашку, он отхлебнул кофе:
– Пожалуйста, не расстраивайся. Возьмем Теруэль, я вернусь, и обвенчаемся…, – Тони закусила губу. Она была в одном белье. Кремовый шелк светился под солнечными лучами:
– Она сама, как солнце…, – Виллем поставил посуду на пол:
– Иди ко мне. Иди, пожалуйста…, – целуя Тони, он подумал, что надо сразу, по приезду в Барселону, купить кольцо и договориться со священником. Она шептала что-то ласковое, смешное, прижимая его к себе. Девушка всхлипнула:
– Виллем, а если что-то случится…, – Тони забыла и о фон Рабе и Петре. Она боялась, что русский появится на квартире, однако он не приходил.
– Хорошо, – сказала себе Тони:
– Он порога моей комнаты не переступит. Я ему на дверь укажу. Мы с Виллемом уедем отсюда, и я забуду обо всем…, – длинные, темные ресницы дрожали, Виллем прикоснулся к ним губами: «Ничего не случится, любовь моя». Они ели, передавая друг другу тарелку. Тони рассмеялась:
– Рыжий. Помнишь, как в Банбери мы тебя с Констанцей дразнили? Она сама рыжая…, – Тони ласково, подумала:
– У папы внуки появится. У Джона племянник, или племянница. Через год можно поехать с Виллемом в Россию. Война не начнется, Гитлер не посмеет ничего сделать в Европе. И на Советский Союз он не будет нападать…, – Виллем считал, что националисты и республиканцы скоро договорятся, и выгонят из Испании иностранных советников:
– Здесь не полигон, – хмуро заметил мужчина, – здесь люди гибнут. Фашисты шепчут в ухо националистам, коммунисты республиканцам, а страдает Испания.
Виллем не был коммунистом, но усмехался:
– В Мон-Сен-Мартене, все по заветам Маркса происходит. Рабочий день восемь часов, три недели отпуска, и пожизненная пенсия после тридцати лет труда на компанию…, – он подмигнул Тони:
– В сорок шесть выйду в отставку, буду тебе надоедать…, – она томно потянулась: «Я только обрадуюсь, товарищ барон».
Виллем ушел проверять готовность колонны к выезду. Девушка покуривала на балконе, рассматривая пустынную улицу. Кафе на углу открывалось. Сладко зевнув, Тони стала снимать с веревок выстиранную республиканскую форму и белье. На каменной стене дома заиграл солнечный зайчик. Подхватив одежду, девушка захлопнула дверь в комнату.
Гаупштурмфюрер фон Рабе опустил маленький, мощный бинокль. Макс отпил хорошо заваренного кофе. Адрес леди Холланд, он узнал, потолкавшись со старым удостоверением «L’Humanite» в пресс-бюро республиканского правительства. Макс не хотел торопиться.
Девушка уехала в Теруэль. Макс, каждый день проверял, не появилась ли леди Антония в квартире. В списке, полученном от Мухи, фон Рабе, заметил знакомую фамилию. Он присвистнул:
– Соученик. Мы не виделись, с Гейдельберга. Надо Далилу к нему подвести…, – увидев барона де ла Марка на балконе квартиры Далилы, Макс не поверил своим глазам.
Гауптштурмфюрер поздравил себя с большой удачей. Они ходили в кафе, соученик каждый день возвращался в квартиру с цветами, Обосновавшись на углу, фон Рабе видел, как они задергивают шторы.
Макса, в общем, не интересовали развлечения Далилы. Муха был на крючке, и никуда бы не сорвался. Далила брала интервью у Троцкого. Одного этого было бы достаточно, чтобы русские, немедленно, расстреляли Муху. Макс знал, что агент никуда не денется.
– И она не денется…, – Макс, лениво, курил папиросу. Он, сначала, думал подбросить координаты Далиле, подсунув конверт под ее дверь, но потом решил:
– Нет. Я Виллема помню. Он далеко не дурак, и на подобное не клюнет. Придется лично поговорить с Далилой. Прерву семейную идиллию…, – подождав, пока девушка снимет белье, Макс поднялся:
